Gene Wolfe – Peace – 1975

Напряжение и желание увидеть то, что было так близко и все же оставалось недосягаемым, повлияло на них по-разному, и с тех пор я не раз думал о том, что именно эта эмоция – и, возможно, реакция человека на нее, видимые проявления таковой – более распространена, чем принято считать: например, когда – особенно до брака, или плотского соития, или близости любого рода – мы хотим увидеть, потрогать и вдохнуть запах тела женщины, к которой нас влечет, которая рядом прямо сейчас, осознает наши чувства и, возможно, даже испытывает ответное влечение, но ее суть скрыта одеждой и скована железными условностями, управляющими нашим поведением в присутствии посторонних – и даже когда посторонние отсутствуют, но вторжение неминуемо или, по крайней мере, существует значительный риск.

Очередной классический старый роман попал к нам в руки; хотя не такой уж он и старый, да и к классике не точно относится… При любом раскладе – это объемное произведение, которое заставляет думать о том, что читаешь, что прочитал и прочитал ли ты это? Роман хоть и издан в серии фантастики, ужаса в нем хватает: не такого, который нагнетает монстром в подвале или маньяком за дверью, а таким, который охватывает читателя, при осознании странностей и возможностей человеческого мозга.

Опытные чувствуют любовь, желание или то и другое вместе. Неопытные больны тысячью чувств, большинство из которых не сформированы: они боятся того, что могут натворить, если однажды позволят эмоциям увлечь себя; боятся, что не смогут перерезать пуповину, которая связывает их с поверхностными детскими привязанностями; жаждут приключений и все же не могут понять, что их приключение настало, что скоро все исчезнет, кроме любви и желания.

Вариантов интерпретировать этот роман множество: можно принять как данность, что с человеком действительно происходили странные, порой даже страшные вещи; можно представить это сказкой, которой делится с читателем скучающий старик; а можно предположить, что это прогрессирующая деменция человека, у которого была насыщенная жизнь и его мозг добавляет в пропуски памяти кажущиеся ему интересными моменты жизни, которые случались, но не так, как он это рассказывает.

Не бывает изумления и потрясения сильнее, чем то, которое мы испытываем, когда нечто, считавшееся ради развлечения волшебным и загадочным, на самом деле проявляется свойства, приписанные ему воображением в шутку: игрушечный пистолет стреляет настоящими пулями, волшебный колодец исполняет настоящие желания, любовники, живущие по соседству, бросаются в сокрушительные объятия смерти со скалы Влюбленных самоубийц. Я глубоко погрузился в свои грезы – безмятежный и очаровательный, словно маленький принц-лебедь, несмотря на тряску «студебеккера», - а потом вдруг заметил, что облачная башня больше не была перламутровой и розово-белой, своим сиянием уже не наводила на мысли о принцессе из моей любимой книги в зеленой обложке; теперь она потемнела до черноты, в которой местами просматривался пурпур, и становилась все плотнее, пока не сложилось впечатление, что этот иллюзорный шпиль целиком высечен из ночи.

Дезориентация в пространстве, провалы в последовательных изложениях, выдергивание себя живого, настоящего из пленительных воспоминаний, тогда как сейчас ни осталось никого, с кем можно было бы поделиться историями – это действительно ужасно. Но написано это настолько завораживающе, что невозможно оторваться, даже если не сразу можно понять в каком времени или в каком состоянии находится рассказчик. Это удивительная история как для тренировки мозга, так и с точки зрения построения сюжета.

Несомненно, стоило бы признать нестерпимым обманом и ограничением свободы принуждения ребенка в хрупком возрасте восьми-девяти лет каждый день сопровождать тетю в такое место на протяжении почти двух недель и нередко проводить утомительный час или больше, развлекаясь среди витрин. Поскольку я не знал, что должен чувствовать ребенок и как ему полагается себя вести – в то время «детство» для меня было скорее переходящим недугом, чем концепцией, - я не только не возражал, но и на самом деле радовался происходящему.

Можно было сказать, что частые провалы героя во времени могли бы разбавить сухие мемуары, но разнообразие происшествий, случавшихся с главным героем на протяжении жизни – даже скучное пребывание летом у тети, в то время как родители уехали отдыхать – превращается в захватывающее повествование о поиске утерянного сокровища и немного в любовный роман. А таких важных, можно сказать «исторических» историй в романе будет четыре, и суть у них всегда разная.

Я никогда не был женат и, возможно, потому явственнее других осознаю, что брак «противоречит повседневному опыту», хотя секс – нет. Совокупления происходят каждый день: зрелые мужчины и женщины в гостиничных номерах и мотелях, в своих собственных квартирах и домах, а также в квартирах и домах, которые им не принадлежат, «вступают в половую связь»; и незрелые следуют их примеру в тех же самых местах, а также во всех других мыслимых и немыслимых закоулках – на сиденьях автомобилей и на одеялах, брошенных на землю (или без одеял), в душевных кабинах и на задних рядах театральных балконов, на сцене, в спальных мешках и, насколько я знаю, в дуплах деревьев.

Роман читать довольно сложно и зачастую читатель будет пропускать момент перехода от одной реальности к другой, если хоть немного задумается на отвлеченную от книги тему. Как мы выяснили на своем опыте, если желание понять книгу преобладает над нуждой быстрее ее дочитать, то брать «Покой» в общественный транспорт не рекомендуется. Эта книга требует покоя как в душе, так и в окружении, отчего, лучше всего ее будет читать на кресле перед камином. Но так как ни того, ни другого много у кого нет, читайте ее просто в тишине.

Он был богат – сдается мне, богаче мистера Макафи – и, как большинство состоятельных людей, не мог похвастаться какими-то особенными личностными качествами; деньги в его случае взяли на себя задачу самовыражения, с которой у тех, кто победнее, справляется характер; потому мы запоминаем одного человека как остроумного, другого – как доброго, а третьего – возможно, как спортивного или, по крайней мере, энергичного или красивого. Те, кто встречался с Блейном, запоминали, что он денежный мешок.

Можно дотошно придираться к пунктуации в этом романе, так как длина предложений пропорциональна количеству знаков и оборотов, которые они разделяют, но как читателю, которому не всегда легко было пробираться через эти дебри, скажем, что привыкнуть перечитывать предложения для осознания сути прочитанного, можно. И не просто можно, а скорее даже «крайне рекомендуется».

Сегодня весна – время года, которое на Среднем Западе может продлиться меньше недели, вынуждая жонкилии поникнуть от жары еще до того, как раскроются бутоны; так или иначе, это весна, настоящая весна, и ветер треплет первые одуванчики в честь из дня рождения, дескать, расти большой, не будь лапшой. Платье матерей на ладонь выше щиколоток и, как правило, неброских цветов; они предпочитают широкополые шляпы с низкой тульей и гагатовые бусы. Ветер норовит всколыхнуть то одну юбку, то другую, и женщины со смехом наклоняются, хватая одной рукой подол, другой – хлопающие поля шляпы; их бусы тренькают, словно занавески в тунисском борделе.

А вот от редакторской работы, в которой видны грубые нарушения в виде неправильных букв в словах (особо заметно под конец романа), мы выпали в осадок. В остальном матовая обложка «мягко-трогательная», на которой навсегда останется видно место приклеенного ценника, красивая картинка, хорошая печать – если бы не подмена букв, издание было бы замечательным. В этой серии у издательства АСТ выходит много фантастики – не думали, что и победитель Стокера (тогда, когда эта награда еще что-то значила) будет напечатан в ней.

Несомненно, поначалу я чувствовал себя нежеланным гостем, и, хотя со временем это изменилось, не верю, что тетя когда-либо считала меня более-менее постоянным жителем в своем доме – с ее точки зрения, я был ночным визитером, пообещавшим или обязанным уехать на следующий день; однако этот день никак не наступал, так что вся моя жизнь превратилась в растянувшееся утро, невыносимо долгий полдень и бесконечный вечер; и все это время я провел в доме через один переулок и пять участков от старого особняка моей матери (точнее, бабушки), к которому наведывался, наверное, с десяток раз в первые недели после отъезда родителей, чтобы заглянуть в занавешенные окна. Тетя безжалостно высмеивала меня, когда находила там, и мне редко случалось чувствовать себя более покинутым и одиноким, чем в то время.

Одна из немногих книг, которая оставила после себя вопросительное послевкусие: мы уверены, что поняли ее не так, как «правильно» - по книге нашлось очень много работ, которые мы, конечно же, не читали – но события, описанные в ней, всплывали в голове даже через неделю после прочтения. Давно такого не испытывали: последнее время, с книгами так же, как и с фильмами – посмотрел/прочитал и через час уже не помнишь, о чем была речь. А эту книгу мы запомнили. И пусть второй раз мы ее читать не будем, на полке она займет далеко не последнее место.

За ужином я заметил (стоит подчеркнуть, когда я рассказываю, как что-то заметил, почувствовал или испытал, моя вера в правдивость рассказа сродни религиозному чувству – а ведь, может статься, единственная причина, по которой детские воспоминания как сильно на нас влияют, заключается в том, что из всего багажа памяти они самые отдаленные, вследствие чего самые зыбкие, и в наименьшей степени сопротивляются тому процессу, посредством которого мы подгоняем их под идеал, по сути представляющий собой художественный вымысел или, по крайней мере, нечто далеко от реальности; поэтому вполне вероятно, что некоторые из описанных мною событий вообще не происходили, но должны были произойти, а другие не имели тех оттенков или привкусов – к примеру, ревности, старины или стыда, - которые я позже бессознательно предпочел им придать), что хотя дедушка называл миссис Кроуфорд «Мэб» - несомненно, следуя привычке, - она называла его «мистер Эллиот»; и тут крылось нечто новое в их отношениях, причем она была довольна собой и считала, что культивирует смирение ради высшего блага – в те времена, стоило взрослым приступить к обсуждению подобных эмоций, неизменно всплывало выражение «образцовый христианин». Дедушку, по-моему, смущало это новоявленное почтение, он знал, что оно фальшивое, а также понимал, что моя мать распознает фальшь (что, несомненно, случилось еще до конца трапезы), от чего в нем пробудились стыд и гнев. Он оскорбил миссис Кроуфорд в том грубом деревенском стиле, который они оба понимали, сказав своей дочери (уплетая клецки за обе щеки), что не ел как следует с тех пор, как ее собственная мать «покинула этот мир» - дескать, кое-кто целыми днями бездельничает, поскольку заботиться нужно лишь об одном человеке, в отличие от нее, Деллы, который «этот маленький негодник не дает сомкнуть глаз ни днем ни ночью, да еще и за благоверным надо присматривать».